Я растоплю кусочки льда
Сердцем своим горячим.
Буду любить тебя всегда, —
Я не могу иначе...Николай Добронравов
— Скажу тебе, Брат, Бог к нам милосерден, — выглянул я в окно, где стальные облака медленно растворялись в разгаре весеннего утра. Прохладный воздух проникал в лёгкие, наполняя их чем-то ароматно-сладким и будоражащим воображение.
В общей кухне царила суета, слышались прощальные слова тех, кто ещё вчера познакомился здесь, вместе готовя вермишель на кухне, разделяя трапезу за одним столиком в столовой, или парясь в крохотной баньке. Всем нам предстояло покинуть уютное пристанище и отправиться на поиски новых приключений.
Загрузив вещи в «демьяна», мы проехали до центра деревни Маунт Кук, где располагался информационный туристический центр. Следуя правилу «безопасность — превыше всего», мы заполнили специальные карточки, прописав в них цель нашего маршрута на ближайшие сутки. Случись с нами чего, на наши поиски отправили бы спасательный вертолёт. Наверное. Но лучше было рассчитывать только на свои силы.
— Смотрю я на тебя и думаю, что эпикировка твоя нуждается в подкреплении, — пристально оглядел я Серёгу с ног до головы. На нём по-прежнему было его малахитовое пальто, перекинутый через шею белоснежный шарф и бежевые льняные брюки. На ногах красовались кеды — единственная подходящая обувь, которая у него была. — Давай хоть телескопические альпенштоки тебе купим что ли — они помогут тебе выкарабкиваться из сугробов.
Через полчаса мы уже стояли на парковке палаточного лагеря Холм Белой Лошади. Дождь, который моросил с утра, перестал идти совсем, и небо с каждой минутой становилось всё чище.
Мы достали рюкзаки и стали делать последние проверки содержимого перед стартом. Объём и вес съестных запасов мы тщательно продумали с таким расчётом, что нам придётся остаться в хате ещё на одни сутки, если вдруг налетит непогода.
Серёга всё порывался взять с собой пару вафельных стаканчиков с ванильным мороженым, хотя и понимал, что это не лучший вариант питания в походах.
— Когда мы будем идти вон по той бровке, — сказал я, затягивая лямки и показывая Серёге на высокий хребет рядом с проплывающими облаками, — там ты сможешь жевать мороженое без остановки. И я уверен, что побывав там, ты забудешь обо всём на свете.
Стоя лицом к западной стороне хребта Сили, на который нам предстояло подняться, я набрал в лёгкие воздуха и, переполняемый чувствами, сказал:
— Моя серенада. Может быть, однажды я напишу на свои слова и музыку:
И снова я здесь, у подножия стою,
И запах прохлады спускается с гор.
Полной грудью вдохну, помолюсь, а потом
Знакомой мне песни мотив запою.Люблю тебя всю я — как есть, без остатка,
Ты мой ветер и камни, и снег, и туман.
Что ни ночь перед взором Божественный стан
С румяным лицом зазывает украдкой.Объятия твои не внимают отказу,
Всегда ты готова меня приютить.
И талой водою в Любви напоить,
Субальпийских высот приём чувствую сразу.Ты, я знаю, не против — останусь подольше.
Ночь так быстро летит, и мне снова бежать,
Но не перестану тебе повторять:
Нету больше на свете такой же хорошей!
— А вот это уже интересно, — начал потирать руки Серёга. — Кто такая, где познакомились?
— Ну вот скоро сам и увидишь.
— А может ты сам сходишь и приведёшь её, а? — замялся Серёга, всё ещё рассчитывая, что я оставлю его здесь, у подножия.
— Да ты не переживай, — успокоил я его, не отрывая взгляда от заоблачных высей, — быстро подымемся: чик — и мы уже на небесах.
С этими словами я надел солнцезащитные очки, повернулся к нему и осклабился.
— Одежда у тебя, правда, слишком парадная: пальто, кеды белые... Вот это для мужчин — рюкзак и ледоруб, — воскликнул я, потуже затягивая на себе опоясывающий ремень рюкзака, — и нет таких причин, чтоб не вступать в игру. А есть такой закон, — хлопнул я по спине Серёгу, который в это время перешнуровывал свои кеды, — движение вперёд, и кто с ним не знаком, навряд ли нас поймёт!
— Визбор? — спросил Серёга не разгибаясь.
— А кто же ещё? Вот мы сейчас с тобой потопаем наверх, а его песни будут помогать нам не терять силы духа. Ну, погнали наверх!
На часах было без двадцати одиннадцать. При благоприятных погодных условиях подъём должен был занять не больше четырёх часов. Погода и правда нам благоприятствовала: ни ветра, ни дождя, ни снега. Тонкие ручейки талой воды сбегали вниз по склону горы, а солнце безжалостно пекло нам спины.
— Скалолазом можешь ты не быть, — говорил я, оборачиваясь к плетущемуся сзади Серёге, — лазать научим всё равно. Но музыкантом быть обязан. Давай следующую песню.
Более двух тысяч ступеней преодолели мы, прежде чем очутились в месте Сили Тарнс, на котором трек уже переходит в категорию повышенного уровня сложности.
— Может, здесь и останемся? — спросил запыхавшийся Серёга, которому пришлось снять своё пальто и нести его в руках.
— Всё только начинается... — загадочно улыбался я. — Всё только начинается... Помнишь, Визбор пел: «Не путай конец и кончину: рассветы, как прежде, трубят. Кручина твоя — не причина, а только ступень для тебя». А Александр Дольский в своей песне: «Всё прекрасно, всё как надо. Эти горести и беды — суть безценнейшего клада, зёрна будущей победы». Поэтому расправь крылья, грудь вперёд, а голову выше... Отбрось все страхи и представь, что на свидание идёшь. Рожа у тебя, правда, красная — хоть прикуривай.
— Сам ты рожа! У меня фейс, — бросил Серёга.
— Пусть будет так, — кивнул я, — ты уже молодец, что поднялся на такую высоту. Думай о том, что с каждым шагом сила притяжения к земле всё меньше. В общем, займи чем-нибудь свой безпокойный ум, и тогда будет проще. Только ум сейчас твой главный враг. А силы-то у тебя есть, я точно знаю!
Мы сделали привал, расположившись за деревянным столиком с видом на долину Хукер. Отсюда «Холм Белой Лошади» был маленьким пятнышком, а «демьяна» было и не различить в огромном круговороте приезжающих и отъезжающих легковых машин, туристических автобусов и автодомов.
— Смотрел фильм «Вертикаль»? — спросил я.
— С Высоцким-то? Ну да, давно ещё.
— Знаешь, на своих концертах и встречах со слушателями Высоцкий рассказывал о съёмках в этом фильме. Он говорил, что когда спрашиваешь альпинистов, зачем они штурмуют вершины, ни один не может объяснить, — мой взгляд был прикован к вершине горы Кук, возвышавшейся среди всех остальных в глубине национального парка. — В горах нельзя надеяться на скорую помощь и на милицию, там может помочь только твой друг, его рука, ты сам и случай.
Серёга посмотрел на меня с выражением лица, в котором читалось: «Благодарю за оказанное мне доверие, но как бы ты сам не пожалел, что взял меня с собой». А вслух произнёс:
— Папа тоже часто брал меня в горы, в походы... И говорил примерно то же самое. И пел те же самые песни — песни о силе духа, о высоких идеалах. Но мне было трудно его понять, прочувствовать его настроение, с которым он относился к нашим вылазкам на природу, которые требовали много сил, дисциплины, сноровки и смекалки. Я шёл только потому, что в вечером можно было побегать вокруг костра и пожарить зефир, — горько усмехнулся он и помрачнел. — Только после его смерти я начал по-настоящему ценить то время, что мы провели вместе. Но было уже поздно...
— Никогда не поздно выразить свои чувства, даже если человек, к которому ты обращаешься с благодарностью или с просьбой о прощении, уже покинул этот мир Яви, — с расстановкой произнёс я, стараясь донести до Серёги всю суть. — Если ты раскаиваешься в том, что сделал или, наоборот, не сделал, то раскайся чистосердечно — так, как если бы от глубины твоей искренности зависела твоя жизнь. Помнишь, три дня назад ты писал мне «заявление о списании»? Продолжай писать, но пиши на бумаге не о том, как тебе себя жалко, а пиши слова благодарности, любви, преданности, раскаяния. А потом сжигай их. Таким образом, твои признания огонь, словно почтальон, перенаправляет в мир Нави — там тебя услышат твои умершие близкие. Сила чистосердечного раскаяния огромна, если вложить в это дело всю свою душу. Это тебе не сходить в церковь и поставить свечку, а потом продолжать заниматься своими делами, нет. Поменяй себя изнутри, суть своего Духа, и тогда всё в твоей жизни начнёт меняться.
Солнце уже прошло зенит и начало медленно, но верно двигаться на запад. А нам предстояло ещё как минимум два часа карабкаться по скалам, которые, как оказалось, ещё не успели сбросить с себя снежный покров. Каждый шаг сопровождался погружением в почти метровые по глубине сугробы, соскальзованием стопы и подтягиванием на альпенштоках. Получалось нечто в ритме двух шагов вперёд и одного назад.
Подъём требовал не только выносливости и силы, но и осторожности движений при каждом шаге: вероятность оступиться или перенести свой вес на ту ногу, под которой вместо толстого слоя снега находилась пустота и острые скалы, был довольно высок. Спешка была недопустима, о чём я всё время говорил Серёге, так же как и паника от того, что крутой снежный подъём под углом сорок пять градусов кажется нескончаемым.
Запыхавшиеся, мы наконец дошли до долгожданного хребта, на котором смогли перевести дух. Ещё немного вперёд — и вот отрог, который, как награда за перенесённые испытания, даётся всем, кто до него доходит. Оттуда открывался панорамный вид на всю долину Хукер, включая ледники на склонах горы Сефтон, с которых времени от времени доносился грохот сходящих лавин.
«Стремись в заоблачные выси... — напевал я песню Александра Дольского, стараясь объять взором всё, что перед ним предстало. — Спеши, дорога коротка. И ты пришёл не на века — на миг расцвета чувств и мысли...»
Нам оставалось обогнуть отрог и пройти ещё минут двадцать по западной стороне склона. Здесь следы, оставленные предыдущими восходителями, срезали изначально маркированный маршрут, и нам нужно было решить: идти по ним или прокладывать свежий, но верный путь, следуя указателям. Мы выбрали пойти по следам, переставляя ноги в обозначенные углубления, надеясь таким образом не оступиться и не провалиться в снег по пояс. Нужно было лишь преодолеть один сложный участок, пробираясь и подтягиваясь между скал.
В этом месте Серёга, шедший за мной и совершавший много лишних движений, вероятно из-за усталости, зацепился рукавом за выступ в скале, а когда подтягивался, резко дёрнул рукав, и он порвался по шву от самого плеча. Серёга, которого это происшествие окончательно выбило из колеи, разразился негодованием. Я подождал пока он остынет, а затем спокойным голосом сказал:
— Это просто одежда, которая и так бы со временем пришла в негодность. Ты лучше посмотри вокруг, — и обвёл рукой панорамный вид на гору Сефтон. — Вот зачем ты сюда пришёл.
Держа в руках фотокамеру, которую я нёс на шее с того момента, как мы вышли с Сили Тарнс, я не переставал делать снимки, смакуя каждый кадр.
— Ну что, Серёга, разбавим наши белоснежные кадры красненьким? — махнул я рукой в сторону, где вдалеке, но вполне различимо виднелось красное строение с окнами и террасой.
Хата Мюллер уже ждала гостей. Местами почти полностью запорошенная снегом, стояла она в одиночестве среди белоснежной пустыни. Её парадный вход, к счастью, был не заблокирован. На стене с внешней стороны висела большая лопата, которой я расчистил порожек и уплотнил снегом опасные места, в которых по неосторожности можно было оставить целую ногу.
— Добро пожаловать, — выдохнул я, сбрасывая с плеч рюкзак и присаживаясь на скамейку в тамбуре хаты.
— Вот сейчас бы в баньку... — мечтательно произнёс Серёга, снимая кеды, которые после прохода по метровым сугробам превратились в нечто напоминающее невыжатую половую тряпку. — И кеды бы просушил...
— От добра добра не ищут, — я открыл дверь из тамбура в главное помещение хаты, служившее одновременно кухней, столовой и гостиной. — Радуйся, что здесь хотя бы сухо и более или менее тепло.
Я подошёл к стенду на стене, на котором рассказывалось об истории хаты Мюллер. Первоначально построенная в 1914 году, она пережила пять перестроек, постоянно подвергаясь сходам лавин и разрушаясь. Мигрируя с одного места рядом с одноимённым ледником на другое, она окончательно и безопасно закрепилась на хребте Сили именно там, где мы с Серёгой и находились. Последний раз её реконструировали в 2003 году, и на открытие прилетал на вертолёте сам Эдмунд Хиллари. В то время ему было уже больше восьмидесяти лет и, очевидно, что взойти самостоятельно он уже не мог, но именно это место, а вернее расположенная примерно в пятистах метрах на восток от хаты гора Оливье стала началом его карьеры альпиниста. Это был 1939 год.
— А тебе, я смотрю, на такую высоту подняться, как высморкаться, — подошёл ко мне Серёга, выжимая промокшие носки.
— Ну, скажем так: с каждым разом всё легче, — ответил я, отрывая взгляд от стенда. — В тридцать пять я чувствую себя лучше, чем в семнадцать. А в семьдесят, следуя логике, я буду чувствовать себя в два раза лучше, чем в тридцать пять, и в четыре раза лучше, чем в семнадцать.
— Железная логика, — констатировал Серёга.
— Железная логика — непременный спутник железного здоровья.
— Сюда бы ещё железные нервы — и будет полный боевой комплект, — добавил он, примеряя оторвавшийся шмат ткани обратно к пальто.
— Да гони ты её, тугу-печаль, — хлопнул я его по плечу. — Сожаления о прошлом — главный враг долголетия.
— А какой главный друг тогда?
— А друг... Вот он, друг, — и я махнул рукой в окно, откуда лился яркий свет, в том числе отражающийся от склона горы Сефтон. — Уединись в тиши полей, паши, копай, потей за плугом, и ограничась тесным кругом, себя и ум свой не жалей. Читай больше хороших книжек — там есть рецепты на все случаи жизни.
Мой взгляд плавно двигался по пространству хаты: на столе лежали старые, потёртые журналы про альпинизм, гостевая книга; кто-то оставил леденцы и полпачки печенья, а кто-то забыл взять с собой на спуск крышку от пивной бутылки. Мусор нужно всегда брать с собой, потому что мусоровозы до хаты Мюллер при всём желании не проехали бы. На кухне — кастрюли с нагаром и сковородки с несмываемым за долгие годы эксплуатации слоем жира, газовая плита, которую с зимы ещё не снабдили баллонами. Впрочем, на это мы и не рассчитывали — газовый баллон мы принесли с собой.
Бак с пресной водой, которая зимой в нём нередко замерзает, находился снаружи хаты, на террасе с деревянным полом. Из кухни, помимо двери в тамбур, также был проход в спальные комнаты, где на нарах в два яруса лежали, что и девять лет назад, старые серые матрасы. На стене висела стационарная радиостанция, по которой в пять часов вечера передавали погодную сводку на ближайшие семьдесят два часа. В хате, кроме нас никого больше не было.
Мы с Серёгой заварили чай в нашем походном котелке и разломали на пополам плитку шоколада.
— Если ты больше предпочитаешь мороженое, то можешь посыпать шоколадку снегом, — предложил я и кивнул головой назад, в сторону окна, рядом с которым сидел. — Я ведь тебе обещал, что мороженое мы тут сможем есть без остановки.
Я облокотился рукой о подоконник и почувствал под ней какую-то деревянную коробку. Обернувшись. я увидел, что это шахматы.
— Сыграем?
Серёга подвинулся ближе и мы расставили фигуры. Я всегда любил шахматы. Шахматы научили меня думать наперёд, анализировать ситуации и не сдаваться при неудачах. Не случайно говорят, что шахматы по сути миниатюрная модель жизни, ведь шахматная партия — это процесс непрерывного принятия решений. А решения мы принимаем каждый день: от простых до трудных, от неважных до поворотных, от спонтанных до долгоиграющих. По сути шахматы представляют собой тренажер для создания и усвоения алгоритма принятия решений — ключевого навыка, чтобы быть счастливым и успешным в школе под названием «Жизнь».
— Ты когда-нибудь задумывался, — начал я, — от какого извода произошло слово «школа»?
Серёга отрицательно мотнул головой не отрывая взгляда от шахматной доски.
— В древние времена славянские жрецы назывались «сколоты». Они знали тайны природы. Отсюда произошло слово «сколо», а от него — «школа». Коло — это солнце. Коловрат — вращение солнышка. Так вот сколо или школа — это место поклонения солнцу, где мы напитываемся его энергией. Со временем истинный смысл этих чудесных слов был утерян, поскольку славяне попали под торгашей. А слово «торгаш» произошло от слова «отторгать». Наши Предки отторгали всё, что шло не для души, а только для туловища.
— Так, я не понял: у нас партия в шахматы или урок русского языка и литературы? — поднял на меня глаза Серёга, который, очевидно, хотел полностью сосредоточиться на игре, вместо того чтобы позволить заговорить себе зубы.
— А разве мы не можем совместить приятное с полезным, Братиш? — невинно поинтересовался я.
— Ну хорошо, — растаял Серёга, — тогда скажи мне, откуда взялось слово «брат».
— Божья РАТь, — ответил я не задумываясь. — Когда-то объединённые дружины князей назывались «рать» или «Божья рать». Ну, а бойцы у Божьей рати — братья! Сын — оСЫНова, то есть основа. Дочь — Для ОЧей. Сестра — СЕСТь у очага РА, то есть у огня, печки. Дети — «до тити».
— В смысле «до тити»?
— Ну, то есть ребёнок, который ещё не дорос до уровня груди, — это ещё дитя. А дальше уже взрослый самостоятельный человек.
Серёга удовлетворительно кивнул и сделал ход конём, освобождая королю пространство для рокировки.
— А самое интересное, — продолжал я, — всё, что касается супружеской жизни. Супруги — те, кто в одной упряжке, то есть едут в одном направлении в одной карете. А ещё супруги — это те, кто упруг, как пружина: их жизнь похожа на сжатие и растяжение пружины. Кстати, дольше всего в супружеском союзе живут именно те люди, которые правильно проходят конфликтные ситуации, а вовсе не те, у кого конфликтов нет. Так же как мышце, чтобы стать сильной, необходимо напряжение и расслабление, так и в жизни: чтобы стать закалённым, необходимы взлёты и падения. Но взлетать, как пуля, и пикировать в штопоре вовсе не обязательно: можно летать планируя, словно ясный сокол, вылетевший на обзор своих владений. Сейчас же всё наоборот: люди либо стоят на месте, либо мечутся в разные стороны, спотыкаясь, падая лицом в грязь, обвиняя в этом спутника жизни; разбегаются со скандалом и ищут новую жертву для оправдания своих недостатков и неудач.
Мы тем временем разменяли слона, ладью и четыре пешки.
— И обрати внимание: какое же всё-таки ёмкое, душевное, родное слово «супруг», и какое бездушное, холодное, торгашеское слово «партнёр», которое так прижилось в Западном мире.
— Ну хорошо, — сказал Серёга, делая мне вилку конём, — задам тебе сложную задачу. «Шурин» от какого слова?
Мне пришлось пожертвовать слоном и преимущество впервые с начала партии перешло к Серёге.
— Шурин... — почесал я подбородок, — от слова «шурить». «Шу» — это «связывать». То есть супруг, если у него были были какие-то разногласия с супругой, мог пойти к её родному брату за советом, чтобы зашуровать или «перешнуровать» свой союз.
— Гениально! — расхохотался Серёга. — Ну а деверь?
— Деверь от слова «доверять». Никому жена так не доверяла, как старшему брату мужа. А если вдруг муж умирал и она оставалась вдовой, то именно деверь должен был предложить ей стать его женой.
— Даже если у него уже есть своя жена? — вскинул брови Серёга.
— Как минимум ему полагалось взять её под свою опеку. Понимаешь, в чём дело: в нашей традиции женщина не может никому не принадлежать. С самого рождения она является дочкой для отца, а затем женой для мужа. Мужчина же берёт ответственность только за то, что ему принадлежит. А какая женщина не хочет быть под защитой и опекой? Именно поэтому у нас женщина выходит замуж, то есть находится в тылу мужчины, а мужчина женится, то есть берёт в жёны. На Западе же, где процветает равноправие, люди женятся друг на друге со всеми вытекающими последствиями.
Серёга в это время разыграл многоходовку и поставил моего короля в очень затруднительное положение. Я отгородился ладьёй, но кони Серёги уже были на подходе и что-то против меня замышляли.
— А вот таких слов, как «воля» и «женская доля» и вовсе в английском языке не найдёшь, — сказал, я сделав свой ход. — Вообще, звук «ла» обладает магическим свойством, это как оберег, хотя по большому счёту все образы в русском языке являются оберегами. Но вот «ла» — один из ключевых звуков. «Ла-ла-ла» — так пели женщины по весне, танцуя вокруг костра, восхваляя и наполняя своей энергией высшее мужское начало для продолжения рода. «Ла» — это мужской детородный орган.
— Да ладно? — опешил Серёга.
— А «да» — женский детородный орган, — раскрыл я перед Серегой все тайны. — Таким образом, скЛАДывать — это когда одно входит в другое; сЛАДиться — это слиться с близким человеком, с родной душой на всех уровнях: и телом, и душой, и духом.
А «ва» — это мужское семя. Отсюда слово «лава» — то, что выстреливает из вулкана. А Слава — тут самое интересное — этот тот, кто «Усё ла ва» — человек большой любвеобильности, с энергией бьющей через край, чтобы её хватило на всю большую семью. Славяне — самый многочисленный народ в истории на определённом её этапе, и с самой большой территорией; трудолюбивый, чистоплотный народ, который никогда не вёл захватнические колониальные войны и не имел рабов.
— Наслушался ты Задорнова, я вижу, — усмехнулся Серёга. — Теперь я понимаю, откуда в английском языке взялось слово love.
— Молодец! Голова работает. Только вот на Западе англосаксы опустили настоящую любовь до уровня жевательной резинки со вкусом химической клубники...
— И всё-таки возвращаясь к любви, — прервал мои размышления Серёга, вернув внимание к разыгравшейся на шахматной доске драме. — Надеюсь, твой король любит проигрывать? Положение-то у него незавидное.
Перевес действительно был у Серёги, который через каждые два хода объявлял мне шах, всё больше загоняя моего короля в тупик. В один момент я увидел для себя возможность закончить игру вничью, сделав так, чтобы Серёга создал для меня патовое положение. Но я решил несгибаемо сыграть до конца — уж лучше проиграть, но достойно, чем остаться в положении недосказанности, как песня, которая вдруг оборвалась на неразрешённом аккорде.
— А ты молодец, — хлопнул я Серёгу по плечу, когда мой король упал навзничь. — Саня бы тобой гордился. Ну да ладно, смотри, наше коло, — и я кивнул в сторону заходящего за гору Сефтон солнца, — скоро попрощается с нами. Ты пока вскипяти ещё воды для ужина, а я пойду сделаю пару кадров.
Серёга посмотрел на меня так, как будто с палубы роскошной яхты, где проходила вечеринка, я вдруг вздумал сигануть в ледяную воду по собственному желанию.
Когда стемнело, небо осветилось мириадами звёзд, одна другой ярче. Мы с Серёгой вышли на террасу и долго стояли, вглядываясь в красоту ночного неба под звуки сходящих лавин. Вдруг где-то над нами раздался необычный шум, совсем не похожий на сход лавины — скорее он напоминал звук метлы. Высоко в небе, рядом с горой Кук, мы едва смогли различить силуэты бипланов на чёрном небе. Самолёты летели по небу так тихо, как это делает сыч перед тем, как напасть на пробегающую в поле мышь.
— Что это? — спросил Серёга.
— «Ночные Ведьмы», — ответил я просто и непринуждённо, словно комара шлёпнул.
Серёга посмотрел на меня с недоумением.
— Это такой авиационный полк специального назначения, который образовался во время Великой Отечественной, — объяснил я. — Немцы прозвали их «Ночными Ведьмами» за то, что все боевые вылеты были исключительно ночными, а перед пикированием на вражеские позиции пилоты отключали моторы и оставался слышим лишь негромкий шелест воздуха под крыльями. Наверное, они высматривают, кого бы проучить. «Ведьма» же переводится как ведающая мать, то есть мать, которая ведает, знает, учит. Кстати, в английском языке она получила имя witch, или «уитчь». Сделай двойную рокировку буквами «и», «т» и «ч» и получишь наше русское слово «учить».
— Гениально, — только и смог ответить Серёга, уже второй раз за этот день. — Если подлетят, ты им скажи, что с меня на сегодня хватит учений. Пойду-ка я спать, — и скрылся за дверью.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью», — подумал я, проводив Серёгу взглядом, и облокотился на перила террасы.
Все звуки стихли, бипланы скрылись, а над горой Сефтон, там, где пару часов назад было яркое марево закатного солнца, теперь плыла красавица Венера. Пройдёт совсем немного — и ей суждено будет закатиться за гору, за горизонт. Я посмотрел ещё левее, на юг, в надежде увидеть созвездие Южного Креста — «созвездие-навигатор», которое в Новой Зеландии не исчезает с неба никогда. Но в ноябре оно ходит по небу слишком низко. Чтобы его увидеть, нужно взобраться на гору Оливье или хотя бы пройти до того места, где просматривается горизонт южной стороны света.
«Удивительно устроен мир, — размышлял я, опустив глаза в деревянный настил террасы, — летом подо мной было бы ещё метра три пустого пространства, а сейчас и руку не просунешь — всё в снегу. Когда-то я сильно хотел увидеть снег, тосковал, переносился в такие места во снах — и вот получил. И получил столько, чтобы впредь быть аккуратнее со своими желаниями. Так, живя на свете, в круговороте будней, в порывах радости или в минуты отчаяния, мечтая то об одном, то о другом, мы сами не представляем, какие замки строим для себя: воздушные, песочные, снежные... И всем им уготовано одно.
И пронеслось у меня в голове тогда стихотворение, которое родилось чуть больше года назад. Стихотворение-размышление о выборе, который зарождается в желаниях, передаётся в мысли, слова и поступки, формирует характер и вышивается крестиком на звёздной канве Судьбы.
Зима прошла, но снег мне только снился,
И длинными холодным ночами,
Прогоняя страхи и печали,
Я размышлял о том, как очутился
На перекрёстке двух блуждающих дорог.
Одна вела в пустыню к океану,
Другая — по лесам к горам Алтая:
Я выбор сделать всё никак не мог.Судьба на грудь узор соткала —
Южный крест с Любовью мне нести,
И Голос Внутренний шептал: «Лети
На другой конец земного шара,
Где для ума лекарство — Тихий океан,
Где на душе — свобода, лёгкость, и задор,
Где встретишь моряков, плывущих с мыса Горн,
Проснётся в тебе творчества вулкан».Южный Крест, Кентавр, Киль;
Листок последний с дерева сорвался,
И бархатным платком на счастье
Махала осень — до дна её испил.
А тьма сгущалась, всё ближе был рассвет.
Уж у окна, и птиц предвосхищая пение,
То, может, явь, а может, сновидение:
Я наконец увидел первый майский снег.
