Экспедиция ॐ

Понимаешь, это странно, очень странно,
Но такой уж я законченный чудак:
Я гоняюсь за туманом, за туманом,
И с собою мне не справиться никак.
Люди сосланы делами,
Люди едут за деньгами,
Убегают от обиды, от тоски...
А я еду, а я еду за туманом,
За мечтами и за запахом тайги.

Юрий Кукин

Я вышел на улицу, напевая эту весёлую песню из далёких советских времён — времён сытых, счастливых и полных надежд на великое будущее для всего человечества. Впереди нас, казалось, с распростёртыми объятиями ждали космические путешествия на другие планеты, звёзды, галактики. Но всему этому, как мы знаем, не суждено было случиться. По крайней мере не так скоро.

— Серёга, — произнёс я с улыбкой, — ничего лучше, чем эта песня, мне сегодня не пришло в голову. Понимай, как знаешь, но, видит Бог, путешествия у меня в крови. Как жгучий кайенский перец, бурлит во мне любовь к горам, солнцу, пихтам, песням и дождям. И в то время, пока люди набивают чемоданы вещами и деньгами, я каждый день вытряхиваю оттуда что-нибудь ненужное в стремлении, чтобы к концу жизни там не осталось вообще ничего. Знаешь, японская мудрость гласит: «Чтобы обрести знание, каждый день что-нибудь добавляй; чтобы обрести мудрость, каждый день от чего-нибудь избавляйся».

День обещал выдаться прекрасным: от вчерашнего ливня и следа не осталось, а ветер почти совсем стих. Погода в Новой Зеландии слишком непредсказуема, а весной, кажется, она становится ещё более непредсказуемой: утром может сиять и даже обжигать солнце, а уже к вечеру вовсю идти снег, дождь и дуть порывистый ветер.

Серёга был уже наготове, тогда как я заметно отставал — сказывалась смена часовых поясов после перелёта. Но свежезаваренный чай должен был поставить меня на ноги. Мы загрузили «демьяна», заехали в туристический магазин за газовым баллоном и направили наши колёса в юго-западном направлении, по трассе № 1, в сторону городка Гералдина, от которого до озера Текапо было меньше часа езды.

— Брат мой, — обратился ко мне Серёга, — в своей книге ты писал, что ты витязь по варне. Скажи, пожалуйста, как быть тем, кто родился смердом, но тоже хочет стать витязем?

— Прежде всего, Серёга, — начал я издалека, стараясь дать наиболее всеобъемлющий ответ, — пусть тебя не смущает слово «смерд». В Индии их называют шудрами, объединяя под этим общим названием рабов, подневольных крестьян, слуг и неприкасаемых. И даже простых ремесленников — тружеников. Получается слишком грубая градация. Поэтому давай почётче определимся и честно спросим себя: «Кто я?» А затем, ответив себе на этот вопрос, уже можно спросить себя: «Действительно ли мне нужно что-то менять в себе?» Возможно, свои обязанности в этом мире я наилучшим образом выполню именно как шудра, то есть как слуга или ремесленник. В конце концов, нет ничего плохого в том, чтобы трудиться руками и служить, главное — не прислуживать. Служить и прислуживать, как ты понимаешь, понятия совершенно разные. Второе: когда я говорю, что я витязь, он же кшатрий, или воин, то это относится не столько к физическому уровню, сколько к метафизическому. Иными словами, витязем можно и нужно быть прежде всего на энерго-информационном поле и на уровне ума, разума и интеллекта, а потом уже на уровне тела. Если бы мне следовало стать настоящим воином — в физическом, социальном и интеллектуальном плане, то Вселенная направила бы мои шаги в другую сторону при рождении и предоставила бы шанс получить соответствующую квалификацию. Справедливости ради, в наше время нам всем нужно стремиться к тому, чтобы научиться владеть оружием и защищать себя. Со слабыми не считаются. Но в любой варне можно стать сильным, стать мастером своего дела, и вот именно к этому должен стремится каждый человек, а не к тому, чтобы изменить данные ему при рождении качества. И третье: есть одно очень хорошее выражение — «Нет крутых, есть тренированные». Если хочешь в чём-то преуспеть и что-то в себе изменить, то тренируйся каждый день, поставь себе цель и иди к ней, и ты со временем обязательно увидишь результат.

Вообще, в древности варна давалась по духовному уровню человека, а не по его телесному рождению и не закреплялась за ним на всю жизнь. Если человек развивался духовно дальше, он переходил в более высокую варну, если же душа его совершала падение, и его поглощали пороки, то он переходил в более низкую варну, в варну неприкасаемых, которая в действительности даже ниже шудр. Позже этот кон мироздания исказили, и варна стала даваться по рождению и пожизненно. И если ты родился в касте брахманов, но от гордыни потерял душу, то ты все равно оставался брахманом и жрецом, почитаемым и уважаемым. И чему могли научить такие жрецы?

А если ты родился в касте неприкасаемых, то даже если ты продвинутый йог, ты всё равно в глазах людей оставался неприкасаемым — в прямом смысле слова к тебе боялись прикоснуться, чтобы не оскверниться, не осквернить свою карму. Понятие осквернения через чисто внешнее физическое прикосновение — это самое жуткое заблуждение и невежество, охватившее людей. Тёмные, духовно падшие жрецы внушили людям, что раз кто-то родился шудрой или неприкасаемым, то он это получил по карме, что в целом действительно верно, но они лишили этого человека возможности исправления! Сколько бы он ни делал добрых дел, он оставался неприкасаемым, изгоем общества, которого сторонились, а то и вовсе боялись дотронуться даже до его вещей. И только из-за того, что он родился в этой касте, всю свою жизнь он должен был делать тяжёлую и грязную работу. И наоборот, родившийся брахманом или кшатрием мог быть жестоким, гневливым развратником, но по праву рождения пожизненно оставаться и вращаться в привилегированном обществе. Так внешнее заменило внутреннее.

Через некоторое время «демьян» включил нам пластинку Александра Дольского, где первой по списку прозвучала песня «Там, где сердце».

Загляделся я в глубь голубейшего полога,
и навеки упали в глаза небеса,
мне однажды луна зацепилась за голову
и оставила свет свой в моих волосах.

Я ходил по дорогам России изъезженным,
и твердил я великих поэтов стихи,
и шептали в ответ мне поля что-то нежное,
ветер в храмах лесов отпускал мне грехи.

Я в рублевские лики входил, словно в зеркало,
печенегов лукавых кроил до седла,
в Новегороде мёду отведывал терпкого,
в кандалах на Урале лил колокола.

От открытий ума стал я идолом каменным,
от открытий души стал я мягче травы,
и созвучья мои подходили устам иным,
и отвергшие их были правы, увы...

Я смотрел только ввысь и вперёд, а не под ноги,
был листвою травы и землёю земли.
Все заботы её, и ошибки, и подвиги
через сердце моё, как болезни, прошли.

Если кланяюсь я, то без тихой покорности,
и любовь и презренье дарю не спеша,
и о Родине вечной, жестокой и горестной,
буду петь я всегда, даже и не дыша.

Там, где сердце всегда носил я,
где песни слагались в пути,
болит у меня Россия,
и лекаря мне не найти.

— Что бы кто ни говорил, жизнь это выбор, — продолжил я после того, как закончилась песня. — Неважно, кем ты родился, — в Индии, в России или в Новой Зеландии — важно, кем ты решил стать. И в какие бы времена ты ни жил, у тебя всегда есть выбор — выбор твоего отношения к тому, что происходит на пути.

Мы свернули на заправочную станцию. Времени уже было почти полдень, а по моим расчётам нам следовало быть на озере Текапо не позже трёх часов дня, чтобы не спеша пройти один из моих любимых треков вокруг горы Джон. Таким образом я рассчитывал посмотреть, как будет чувствовать себя Серёга и к чему мне готовиться, когда двумя днями позже нам предстоит подниматься в хату Мюллер.

Хатами я с некоторых пор называл все хижины в Новой Зеландии — такое название мне было роднее и привычнее.

«В конце концов, — считал я, — в нашей повседневной речи так много "импортированных" слов, что мы начали забывать первоосновы».

А ведь русский язык это не просто протоязык, — в этом я уже успел убедиться и найти достаточно доказательств, — русский язык, помимо этого, является языком программирования вселенной. Наталья Бехтерева, советский и российский нейрофизиолог, исследователь мозга, сделала ряд очень важных открытий в своей области и доказывала, что русский язык является системным языком мозга человека, языком вселенной.

Пусть это покажется кому-то плодом больного воображения, но не стоит забывать, что наша история и культурное наследие гораздо богаче, чем нам стараются преподнести в наше время. Мол, только с приходом христианства славяне стали людьми, а до этого жили в лесу и молились колесу. В действительности же факты, пусть и неудобные для некоторых, говорят нам об обратном.

— Знаешь, Серёга, ты счастливый человек, — сказал я ему, когда он вышел ко мне из здания заправочной станции, держа в руке вафельный стаканчик с фисташковым мороженым.

— Правда? Почему?

— Потому что ты носитель русского языка. Ты — тот, кто знает системный язык программирования вселенной. Русский язык как многогранный алмаз, и столько в нём силы, богатства, изящества, глубины. Порой мне кажется, что не будь я компьютерным программистом, я пошёл бы в филологи.

— А что такого особенного есть в русском языке?

— Когда одна буква решает всё.

— А поподробнее?

— Например: сделать человеку лучше или сделать человека лучше. Верить в Бога или верить Богу. Чувствуешь разницу? Она настолько существенна, что смысл меняется на сто восемьдесят градусов.

— Кажется, я понимаю, что ты имеешь в виду, — кивнул Серёга, откусывая очередной кусок из вафельного стаканчика. — А сытый и сытный — это тоже из той же серии?

— По этому поводу, Серёга, я могу сказать только одно: сытное мороженое рано или поздно сделает тебя сытым, а вот ненасытные желания порой не только не пресыщают, но и в конце концов убивают. Какой вывод ты бы сделал из этого?

— А вывод такой, — причмокнул от наслаждения Серёга, — что желанием всё мироздание одето, желание недруг познанья и света. В одной из твоих книг прочитал. Ты, кстати, не хочешь тоже? — и достал из кармана вторую пачку. — На растительном молоке, для тебя специально.

Я отрицательно помотал головой и посмотрел за окно автомобиля — вдаль, туда, где один взгляд на снежные горные шапки охлаждал и услаждал меня лучше любого мороженого.

Когда Серёга прикончил свою порцию и завёл двигатель, я продолжил:

— Это цитата из «Махабхараты». Правильно ты говоришь, Серёга. Желанием всё мирозданье одето. Только вот в наш ненасытный век вряд ли можно жить без желаний — их хотя бы научиться отслеживать. Тогда бы и войн можно было избежать. Человек в своей жестокой коварности ради чувственных желаний готов пойти на страшные поступки, но всё плохое, что мы сделали миру, к нам же и вернётся. Наши Предки говорили так: «Не делай другому того, чего себе не желаешь».

— Ну а если желать себе только хорошего?

— А проблема в том, Брат, что мы не знаем, что для нас хорошо. Многое из того, что мы хотим для себя, является самообманом и в итоге приносит только беды. Ну вот, наелся ты, брюхо набил, а потом с трудом встаёшь из-за стола, и сил нет что-то делать, в сон клонит. Бывало такое?

— Бывало-бывало... — задумчиво сказал Серёга, — я помню, ты писал в своей книге, что твоя первая учительница дала тебе много мудрых наставлений на жизнь, и одно из них было о том, что нужно выходить из-за стола с лёгким чувством голода. А что ещё она тебе говорила?

— Она говорила не только мне, но всем нам, младшеклассникам. Я, правда, сомневаюсь, что кто-то ещё запомнил её слова. Но дело не в том, Серёга, чтобы запомнить всё на свете. А в том, что запомнить самое важное. Однажды она рассказала нам такую притчу.

Серёга снизил скорость движения и весь обратился в слух.

Когда-то давно старик открыл своему внуку одну жизненную истину:

— В каждом человеке идёт борьба, очень похожая на борьбу двух волков. Один волк представляет зло: зависть, ревность, сожаление, эгоизм, амбиции, ложь. Другой волк представляет добро: мир, любовь, надежду, истину, доброту и верность.

Внук, тронутый до глубины души словами деда, задумался, а потом спросил:

— А какой волк в конце побеждает?

Старик улыбнулся и ответил:

— Всегда побеждает тот волк, которого ты кормишь.

Мы подъехали к Гералдину — небольшому городку, который был узловой точкой на нашем маршруте. Отсюда нам нужно было повернуть направо и держать путь на запад.

Перед нами на светофоре остановился большой грузовик, на котором было написано: «Междугородние и межрегиональные перевозки».

— Смотри, — сказал я Серёге, — в Австралии я тоже много видел таких грузовиков. Переезды с места на место со всем своим барахлишком здесь так же популярны, как и там. Транспортных компаний просто пруд пруди. А знаешь в чём причина?

— Люди ищут лучшей жизни, — объяснил Серёга.

— А мне кажется, всё дело в том, что люди бегут от долгов: перед банком, если дом куплен в кредит, или в результате повышения арендной платы, если жильё не в собственности. В действительности от долгов нужно избавляться, а не бежать от них. То же самое касается пожаров и болезней — так говорится в Ведах.

Практика показывает, что никуда мы не убежим: ни от самих себя, ни от своих желаний, ни от привычек. Что толку переезжать, если ты всё равно берёшь с собой себя? Вот сейчас и в России люди стали миграционно активные, но нам, русским, это несвойственно. Эмиграция нам чужда, но мы этого пока не понимаем. Родина не для того нас приютила, когда мы родились, чтобы мы потом вспахивали чужие поля. Нас наводнили дезинформацией, мороком и поставили на беговую дорожку. Чем мы отличаемся от белок в колесе? По сути ничем. Но пришла пора замедлиться, взглянуть правде в глаза и честно ответить себе на три главных вопроса: Кто я? Зачем живу? Откуда пришел и куда направляюсь?

— А есть ли риск слишком сильно замедлиться и остановиться вовсе? Ведь движение — жизнь, ты сам говорил!

— Лучше делать два шага вперёд и один шаг назад, чем три вперёд и два назад, согласен? Мы слишком много тратим сил и времени на безсмысленные колебательные движения. А всё, опять же, из-за ненасытных желаний!

Мы покинули Гералдин и уже разгонялись на трассе № 79, когда я предложил Серёге остановиться не небольшой опушке с видом на горный массив и пообедать. Больше мы останавливаться не планировали до самого озера Текапо.

— Был такой человек, — сказал я, набирая в ложку квашеной капусты из банки, — Отто фон Бисмарк, рейхсканцлер Германский Империи. В середине XIX века он служил прусским послом в Российской Империи. После возвращения на свою родину он много раз предупреждал всех лидеров европейских стран ни в коем случае не воевать с Россией. Он знал о чём говорил, ведь Россия, по его выражению, «опасна мизерностью своих потребностей».

Я положил красную капусту в свою походную тарелку, в маленькую стальную плошку налил густого тахини из чёрного кунжута — сытную вязкообразную пасту, которой можно столь же легко наесться, как и подавиться.

— У Бисмарка ещё есть знаменитая фраза, — продолжая я, — которая стала пророческой на весь XX век и перетекла на события века XXI. Он говорил так: «Если положить в банку сто чёрных и сто красных муравьев, ничего не будет происходить. Но если эту банку сильно тряхнуть, муравьи начнут убивать друг друга. Красные будут считать чёрных своими врагами, а чёрные красных — своими. Настоящий же враг, тот, кто эту банку трясёт. Также происходит в обществе людей. Так что прежде, чем люди нападут друг на друга, надо подумать о том, кто же потряс банку?!»

— Известное дело: в противостоянии двоих на мировой арене всегда есть третий, который является выгодополучателем. Но что делать нам, простым смертным? — развёл руками Серёга. — Как отдельно взятый человек может повлиять на происходящее в мире?

— Наши предки говорили так: «Всяк сверчок знай свой шесток». Иными словами, исполняй свой долг со всей преданностью и решимостью и не суй нос туда, где тебе его всё равно отпилят. Неужели ты думаешь, что Бог о тебе не позаботится? А эта цивилизация всё равно обречена на вымирание, — и я устремил задумчивый взгляд на вершины гор, утопающие в облаках. — Хотя это может показаться глупостью, но лучше один раз признать тот факт, что мы все катимся в пропасть, а потом просто выключить эту мысль и жить дальше с полной отдачей.

— Ты правда считаешь, что этот мир — просто учебно-тренировочный лагерь, где ничего не скопить, не законсервировать, не унести с собой? — спросил Серёга, который, казалось думал о том, стоит ли съесть сладенькое ещё и на десерт, и видно было, что в нём происходит внутренняя борьба доброго и злого волков: один любил жизнь, другой — мороженое.

— Как я могу быть в этом уверен, Брат, если я не помню, что я оставил в прошлой жизни и что перенёс в эту? Вот встретить бы нам человека, который побывал там, в другом мире, а потом вернулся обратно и рассказал нам.

— А что, такое возможно? — удивился Серёга.

— Если ты отправишь такой запрос во Вселенную, то она сведёт тебя с нужными людьми, — заверил его я. — Но тебе стоит запастись терпением. Проблема в том, что потакая своим сиюминутным желаниям, ты никак не тренируешь в себе это драгоценное качество. Ну да ладно, время нас рассудит, я уверен. По коням!

«Демьян» взревел и под песню «Умчи меня, олень в свою страну оленью...» покатил нас по гладкому дорожному полотну дальше по трассе № 8.

К озеру Текапо мы добрались, когда на часах было начало четвёртого. Мы быстро заселились в гостиницу, расположенную почти у самого берега, и отправились к началу трека вокруг горы Джон. На середине трека я остановил Серёгу и пригласил его на лавочку, расположенную на небольшом пригорке, откуда с одной стороны открывался вид на деревню у озера, а с другой — на само озеро, где в ровной глади отражались белоснежные вершины гор (Фото 1).

— Теперь, когда мы научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: научиться жить на земле, как люди, — процитировал я Бернарда Шоу. — В этом месте, Серёга, полтора года назад я записал стихотворение «Брат». А сейчас, пока мы с тобой забирались сюда, мне пришло его продолжение. И я решил назвать его «Брат-2».

Когда облетают последние листья,
Напряжение скачет на электрощитке,
Свеча догорает в прозябшей гостиной,
И трещин всё больше на сыром потолке.

Телефона гудок — луч последней надежды.
Но не «Hi, how are you?» я слышу в ответ.
А «Джан, Барев дзес, всё чётко, Братишка,
Положись на меня, сколько б ни было бед».

За Брата в огонь, воду, медные трубы,
И пусть далеко мы, но Сила-то в том,
Что ты отозвался мне в час этот трудный,
И теплом разгорелся остывший мой дом.

— Дяде Витцу понравится, — одобрительно кивнул Серёга.

— Кстати, где он? — я только сейчас сообразил, что даже не поинтересовался у Серёги насчёт него.

— На Северном острове, на даче репу сажает. Весна, сам понимаешь, нужно заниматься огородом.

— Хотел бы я с ним ещё раз свидеться, — медленно произнёс я, не отрывая взгляда от голубой глади озера Текапо, а затем выпалил: — Я знаю, почему я так люблю Новую Зеландию: её природа больше всего напоминает мне природу России. Это два «Государства Синих Глаз» — реки и озёра так прекрасны. Я был на Телецком озере и, знаешь, оно как две капли воды похоже на озеро Уакатипу, на берегах которого стоит Куинстаун, — я опустил глаза, снял обувь и медленно прошёлся босыми ногами по траве. — И трава, Серёга, не зеленее, чем в России. И небо, — я поднял глаза вверх, — не голубее. Всё так же. Может быть, именно поэтому мне здесь так хорошо, и в то же время...

— В то же время что? — прервал Серёга моё молчание.

— И в то же время что-то нехорошо, — мрачно закончил я и махнул головой в сторону вершины. — Пойдём дальше, нам осталось ещё немного, а потом мы спустимся другой дорогой.

Кульминацией трека вокруг горы Джон является её высшая точка рядом с астрономической обсерваторией — крупнейшей обсерваторией Новой Зеландии.

Звёзды всегда привлекали моё внимание: с самого детства мне нравилось смотреть на светящиеся огоньки в ночном небе, которые, — я это всегда чувствовал — хоть и находятся далеко, но оказывают огромное влияние на нашу жизнь. Быть может, этот мой искренний интерес и свёл меня двенадцать лет тому назад со смежной с астрологией наукой — Ведической астрологией. Я поделился своими мыслями с Серёгой.

— Ты мне вот сегодня сказал, что я счастливый человек, — усмехнулся он. — А ты тоже счастливчик, потому что начни ты изучать астрологию в СССР, то строил бы свои гороскопы на нарах или в «палате № 6». Ты же знаешь, инакомыслие наказывалось очень строго. Даже Веды были под запретом.

— В этом ты прав, но, заметь, ты сейчас говоришь только про место и время. Но есть ещё и обстоятельства, которые могли бы сложиться в моей жизни совершенно по-другому. Душа, перед тем как воплотиться в этом мире, выбирает место, время и обстоятельства. Можно родиться в семье сапожника и прачки, а можно — в семье инженеров, докторов, артистов, общественных деятелей. Все они могут жить на одной улице, но ты придёшь в ту семью, которая больше всего соответствует твоим внутренним качествам и которая наилучшим образом поможет тебе получить то, что ты когда-то пожелал и заслужил. Если по карме заслужил оказаться в психбольнице, то попадёшь туда независимо от того, чей ты сын и чем ты будешь заниматься: Ведическими знаниями, астрологией, историей, математикой или русским языком и литературой.

— И всё же мне интересно, как бы воспринимал ту степень свободы самовыражения, которая многих талантливых творческих людей заставляла писать романы, стихи и киносценарии в стол, вырезать километры отснятой, но не получившей одобрение верховного комитета киноленты, организовывать свои концерты в подвальных помещениях? Многие, кто не пожелал смириться с допекающим режимом, эмигрировали. Что это: выбор или карма? Как оценить такой поступок?

— Оценивать мы можем только мотивы, а не поступки. Уехать можно, но главное не обозлиться и слова плохого не сказать в адрес той земли, на которой родился, в адрес людей, которые дали тебе знания, в адрес своей культуры и наследия Предков, в конце концов. Обстоятельства — суть коллективной кармы. И когда у тебя нет выбора в действиях, то помни, что у тебя всегда есть выбор в своём отношении к происходящему и к окружающим. Это и рождает мотивы последующих поступков.

Мы прошли ещё некоторое время в молчании, а когда спустились с горы и оказались в той точке, из которой три часа назад начали наш путь вдоль озера, я сказал:

— Отношения между людьми вообще самое ценное, что есть на свете. Так же, как и отношения с Богом, который суть всё. Ты и Вселенная — это как земля и небо. Но злые силы не дадут долго наслаждаться безоблачной погодой, — я посмотрел вверх, где чистое небо с востока на запад было залито градиентом от тёмно-синего к светло-голубому. — Завтра на этом месте небо уже будет затянуто облаками, но это не повод, чтобы обижаться на погоду. Помнишь, как в песне поётся? «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать. Дождь ли, снег — любое время года надо благодарно принимать».

— Это, пожалуй, самое трудное в жизни, — вымолвил Серёга немного сдавленным голосом, — поблагодарить за боль.

Я чувствовал, что ему есть что рассказать о своей жизни, и, видит Бог, то был идеальный вечер, чтобы мне выслушать его рассказ — внимательно и участливо, как настоящий Брат, не обвинять, а только поддержать. Мы пришли в гостиницу, наскоро приготовили ужин, а затем, сидя у панорамного окна с видом на озеро Текапо, где водная гладь была словно зеркало неба, к тому времени уже окрашенного в пурпурно-багряный цвет, завели задушевный разговор.

Серёга рассказал мне историю своей жизни, своей семьи, о том, когда и при каких обстоятельствах приехали в Новую Зеландию его дедушка и бабушка, как налаживали новую жизнь за границей и как всё это отразилось на нём самом.

— После развала Союза в Латвии, где тогда жили мои дедушка с бабушкой, начались гонения на этнических русских, — начал свой рассказ Серёга. — Как ты знаешь, Прибалтика первая вышла из состава СССР и это неслучайно. Настроение национальной идентичности и национального самоосознания захватили страну, словно эпидемия чумы. Этому сложно было противиться, и после всех событий начала девяностых, после обманов, хаоса, крушений надежд, бедности и отчаяния многие были вынуждены уехать. В девяностые годы многие грезили о загранице. Именно здесь, вдали от всего того ужаса виделось многим новая жизнь, новый чистый лист. Мой дедушка каким-то чудом смог получить визу, но перевезти сюда всю семью было слишком дорого, и первые пять лет он жил здесь один, пытаясь найти работу с достойным заработком и получить вид на жительство, чтобы затем забрать сюда остальных членов семьи: бабушку, моего отца и дядю. Вернуться он тоже не мог, потому что Латвия так и не дала ему паспорт: после восстановления независимости Латвии статус гражданина получили только те, кто являлся её гражданином до 1940 года, либо прямые потомки этих граждан. Уехав в Новую Зеландию на долгий срок, он потерял и паспорт негражданина.

— Что это ещё за паспорт негражданина? — удивился я, услышав такое понятие впервые в жизни.

— А вот так: представь, после Великой Отечественной ты, русский человек, волею судьбы оказался в Латвийской ССР и решил связать свою дальнейшую жизнь с этой землей: нашёл работу, жильё, обзавёлся семьёй, у тебя родилось трое детей, тебе пообещали гражданство и сладкую жизнь в сознании национальной идентичности — только проголосуй на референдуме за независимость Латвии от Советского Союза, и до конца жизни тебя будут снабжать банками варенья и пачками печенья. Но моих дедушку с бабушкой обманули — несправедливо, жестоко и хладнокровно.

Горькую пилюлю пришлось проглотить более сотне тысяч людей, и перед каждым вставал выбор: остаться вторым сортом, с урезанными правами и пребывать ещё неизвестно сколько в таком положении, либо вернуться на историческую родину — в большинстве случаев Россию, которая в то время, как ты выразился в стихотворении, сама металась кроваво-красным кумачом, пребывая в состоянии перестройки, перестрелки и переклички. Либо можно было начать жизнь с нуля там, где были открыты двери на иммигрантов. Новая Зеландия была и до сих пор остаётся одной из таких стран, и дедушка мой, досыта наглотавшись обид и несправедливости, все надежды возложил на светлые мечты о новой жизни за океаном.

Тот период, когда ему приходилось тяжело и упорно трудиться в сельскохозяйственной отрасли, был одним из самых трудных в его жизни, как он сам говорил. С бабушкой они могли общаться только в письмах. Про видеосвязь тогда и не мечтали даже. А поехать повидаться где-то в третьей стране — так это отдать все свои сбережения, по сути просто сдаться. Они встретились только в 1998 году, спустя пять лет, когда дедушка смог накопить им всем на авиабилеты и взять здесь в аренду жильё. Моему отцу было тогда шестнадцать, а дяде Витцу четырнадцать. Спустя много лет я слышал от отца, как он благодарил дедушку за то, что они не переехали сюда раньше. Дедушка, до конца жизни не простивший Латвию за то, что она его обманула, не мог никогда в полной мере понять, почему его сыновья так дорожат детством и отрочеством, проведённым на родине.

— Я думаю, что дело в том, — сказал я, воспользовавшись паузой, — что именно в этом возрасте закладываются главные кирпичики этическо-нравственного фундамента, припоминается и возрождается культурно-генетический код, происходит становление духа, стержень которого затем подпитывается тем опытом, чувствами и эмоциями, которые мы несём с этих самых детских лет.

— Да, я тоже к этому склоняюсь. Родители моей мамы приехали сюда в конце 1990-х, и маме моей тогда ещё и десяти не исполнилось. И вот её постигла участь оказаться потерянным в жизни человеком — человеком без родины, как корабль, для которого ни один ветер не является попутным. Ни русским, ни английским она в совершенстве она так и не овладела, юные годы были сопряжены с периодом затяжной депрессии, и только знакомство с моим отцом помогло ей почувствовать более или менее твёрдую почву под ногами.

Но культурные ценности Запада проросли в ней глубже, чем родные, русские. В своих отношениях с отцом это было хорошо заметно. Меня она, к сожалению, тоже не одарила той материнской заботой и любовью, на которую была способна, — она была слишком сосредоточена на карьере и бизнесе. Чем независимее она становилась финансово, тем труднее нам с отцом было находить с ней общий язык. Смерть отца в автомобильной катастрофе пять лет назад тоже не стала для неё большой утратой — казалось, будто тем самым у неё развязались руки, и она приняла решение переехать в Соединённые Штаты, где и живёт по сей день.

— Вы с ней не общаетесь? — спросил я.

— Поздравляем друг друга с днём рождения и с Рождеством, — махнул рукой Серёга. — Нам не о чем разговаривать. Со стороны вообще может показаться, что мы чужие люди. Впрочем, здесь, на Западе, это не в диковинку: проблема отцов и детей стоит как нигде остро, но это уже стало восприниматься как норма.

— Понимаю тебя. Я сам отец, и то, о чём ты говоришь, тревожит меня не меньше.

— Я хоть и родился в Новой Зеландии, но внутри я не принадлежу этой стране, не могу до конца понять и разделить те принципы и ценности, по которым живут местные. Корни у меня русские, а образование и круг общения — иностранный. В какой-то степени, как и моя мать, я ощущаю себя «недоделанным русским новозеландцем».

Я улыбнулся и хлопнул Серёгу по плечу, чтобы вернуть его внимание из грустных воспоминаний в состояние «здесь и сейчас».

— Русский человек не может быть недоделанным, запомни это. Но вот скажи мне, русский «недоновозеландец», в чём счастье? Разве в эмиграции? Ну вот есть у тебя гражданства двух, трёх, да пусть даже всех стран мира, и чего? Ты от этого счастлив станешь?

— Я думаю, — наклонился ко мне Серёга, и по выражению его лица было видно, что хоть он и знал, что неправ, но дедушкины страдания, слишком глубоко проникнув в его генную память, продолжали источать боль, — что счастье в деньгах.

— Какой в этом может быть смысл? — осторожно парировал я, ставя свою чашку чая на стол и обводя рукой пустую посуду от нашего пусть и незатейливого, но вкусного ужина. — Ведь человеку кроме гречневой каши, квашеной капусты и яблока ничего не надо! Ну, сделаешь себе ванную из чёрного мрамора. И что? Ты будешь в ней чище мыться?

— Деньги дают уверенность, уверенность даёт спокойствие, а спокойствие — это счастье.

— Вечный покой Сердце вряд ли обрадует... — тихо запел я и, откинувшись на спинку кресла, начал постукивать по столу пальцами, пытаясь в очередной раз сформулировать, что же такое счастье и как я это понимаю.

— А сам-то, — в голосе Серёги послышались стальные нотки, — свой среди чужих, колись, чего забыл ты на этой земле? Кроме тумана, гор, солнца, пихт, песен и дождей?

Серёга ждал от меня откровений. Оно было и понятно: он только что вывернул мне свою жизнь наизнанку и хотел знать, не одинок ли он в своём несчастье быть распиленным пополам острым эмигрантским ножом, шинкующим души всех, кто отправляется на чужбину воевать за место под солнцем.

— У Тютчева есть такое стихотворение, — начал я осторожно, — «нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся». Когда я уезжал в эти края одиннадцать лет назад, я и подумать не мог, чем всё обернётся. Я уезжал так, как уходят в горы альпинисты: они ведь в конечном счёте не за красивыми видами туда идут и не позагорать на солнышке, хотя не без этого. Главное — это победа над самим собой, проверка себя на прочность. Для меня Австралия и Новая Зеландия это как Эверест, но только в горизонтальной плоскости. Здесь, на вершине, истинно открывается и проявляется всё в тебе: и силы, и слабости, и достоинства, и недостатки, просыпаются и добрые, и злые волки... Здесь ты видишь, как ничтожно то, откуда ты пришёл — вся суета, ложь, вычурность нашего века. И здесь же ты пытаешься отыскать новую тропинку вниз, свою тропинку счастья, но не ту, по которой ты сюда поднимался — неинтересно, знаешь ли, два раза проходить по одному и тому же пути. Хоть бы лыжи кто дал напрокат для разнообразия, но не для быстроты и лёгкости, — и я усмехнулся. — Порой, я знаю, так и хочется назвать судьбу злодейкой, но на самом деле всё есть лишь отражение тебя самого. Один на снегу видит бриллианты, а другой — бисер. Одного ветер сдует с крутого отрога в ущелье, а другому даст толчок к безконечному полёту — полёту души, фантазий, чувств и мыслей.

— А счастье каждый понимает по-своему, хотя в основе своей счастье — это преданность, — продолжал я спустя минуту. — Именно преданность, а не любовь. Потому что любить можно всех, а вот быть преданным можно только одному. Путешествовать можно по разным странам, сколько угодно, но быть преданным только одной. И самое главное — быть преданным самому себе, полученным знаниям, обещаниям, данным Богу, которого ты носишь в себе. Счастье в том, чтобы не отдавать Честь, не терять Совесть, бороться за правду и быть безкорыстным. Всё это, возведённое в куб твоей силы духа и дифференцированное по месту, времени и обстоятельствам, и даёт ощущение счастья. Счастье — это выбор, — заключил я и поднялся, завершая наш разговор. — Твой выбор, соратник. Бери пальто и пошли спать.

На озеро Текапо опустилась ночь. В небе ярко светили звёзды. За горой Джон блеснула своим великолепием Венера и исчезла за ней. Годом ранее я мог наблюдать её только перед рассветом, а теперь она переместилась и её было видно только после заката. Одна и та же планета, но, как и люди, непостоянна. А есть ли вообще что-то постоянное в этом мире?