Я жал на все педали, В висках стучала кровь. Я так боялся опоздать в страну С названием «Любовь».
Игорь Тальков
С тех пор, как я получил письмо от Серёги Санина, прошла неделя. За эту неделю я ещё больше укрепился в своём решении не откладывать путешествие в долгий ящик, а сделать всё быстро, чётко и, как говорится, чтоб «усё было в лучшем виде». Я всегда заранее составлял чёткий план действий, в то же время оставляя место разгуляться и Божественной воле. А может это она, Божья воля, наоборот, всегда оставляла место разгуляться мне? Риторический вопрос.
Одни люди считают, что всё зависит от Бога и немного от нас, другие же придерживаются противоположных взглядов. Есть, правда, ещё группа людей, которые вообще не верят в Бога. Но зато верят в справедливость. И в этом отношении они гораздо полезнее миру, чем религиозные фанатики, которые готовы с пеной у рта защищать каноны своей веры, стараясь завлечь в свои ряды новых адептов.
К сожалению, мало кто согласиться, что вера одна. А ведь именно так и есть — изначальное состояние души, при котором Бог везде и во всём. Но при этом нам не следует забывать, что добро, которое нам даёт вера, должно быть с кулаками. Акт милосердия невозможен без участия высшей справедливости. Или я ошибаюсь?..
При этой мысли взгляд мой упал на книгу, которую я собирался взять с собой в путешествие — «Эра милосердия».
«Были времена, ох, было времечко, — приговаривал я, упаковывая свой старый зелёный 65-литровый рюкзак и периодически его встряхивая, словно пытаясь пробудить после глубокого сна, — где, цвета вы яркие, как лес? Мы восхождения щёлкали, как семечки, и летали птицей до небес».
Затянув последний ремешок, я опустился рядом на стул и пригубил ароматного алтайского чая со скрипун-травой, таволгой и перечной мятой. Вот это вкус! Такой сбор придаёт не только сил, но и уверенности; раскрепощает и в то же время успокаивает. Однозначно стоило взять с собой дюжину заранее подготовленных чайных пакетиков. Закинешь один такой в термокружку — и на пару часов точно хватит, пока колесишь на автомобиле по просторам прекрасных горных далей.
Я посмотрел на настенные часы: десять минут девятого вечера. За окном сумерки уже уступили место темноте, и лишь где-то на горизонте ещё можно было различить небольшое свечение — солнце ушло на запад, а мне, глядя через панорамное окно сиднейского аэровокзала, скоро предстояло встретить его на востоке.
С этими словами я громко опустил пустую кружку на мраморный стол и отправился почивать — ночь для меня обещала быть короткой.
В семь утра следующего дня я уже стоял в очереди на посадку в самолёт, одной рукой держа паспорт и посадочный билет, а другой записывая в электронную записную книжку свежеиспечённое стихотворение:
Аэроэкспресс. Пустой вокзал.
Подёрнутое дымкой утро.
На табло горит строка:
Поезд ждёт ещё минуту.
Вагон последний, дверь, ступень...
До боли мне знакомый тамбур.
И место у окна. Теперь
Что ещё для счастья нужно?
На руках моих билет
Уносит вдаль на крыльях ветра,
Где Вера лишь — один ответ,
И Благодарности предела нету.Аэропорт. Рубеж последний.
Пахнет кофе, суетой...
Я прощаюсь с жизнью прежней
И багаж сдаю пустой.
Сквозь ряды торговых марок,
Витрины блоков сигарет,
Где духами воздух сладок,
Я спешу пройти скорей.
Мне чтоб взлететь, не нужен паспорт,
Не нужен вовсе документ,
А нужна всего лишь малость —
Чистым Сердцем быть вовек!
«Ноябрь в предрассветный час гонит нас из дома, — размышлял я, шагая по тёмно-красному ковру телескопического трапа, — самолёт мой, звёздный Волопас, у аэродрома...»
Самолёт, как и в прошлый раз, когда я летел в Новую Зеландию, был загружен меньше чем наполовину. Рейс до Крайстчёрча обещал прибыть в пункт назначения с опозданием на сорок минут. Но куда было торопиться мне, человеку, который ехал туда, где его ждали только вечные снега?
Спустя три часа полёта и почти полуторачасового прохождения всех бюрократических формальностей, я выплыл из раздвижных дверей в зал прилёта, где встречающие с табличками в руках были словно маяки для таких кораблей, как я. «Ра Даръ» — прочитал я на одной из них, которую держал среднего роста, с гладко выбритой головой человек крепного телосложения, в пальцо малахитового цвета и перекинутым через шею белым шарфом.
Я осторожно подошёл к нему сбоку, чтобы по-братски застать врасплох.
— Здравствуй, здравствуй, я вернулся, — звонко произнёс я, задавая мотив одной моих любимых песен Юрия Визбора.
— Ты к разлуке прикоснулся, — медленно, ничуть не смутившись, повернулся ко мне и расплылся в улыбке лысый человек, который был никто иной, как Серёга Санин.
— Я приехал в край, в котором... — продолжил я.
— Лишь одни большие горы! — завершил Серёга, и на этой фразе мы крепко обнялись.
— И не просто большие, а словно родные! — подчеркнул я и, подняв вверх указательный палец, добавил вслед: — Но всё же не родные.
Серёга Санин — сын небезызвестного Сани, с которым я познакомился в Новой Зеландии восемь лет назад. Тогда, в своё второе путешествие по этой стране мы с Саней исколесили северную часть Южного острова, побывав в таких местах, как озеро Эшбёртон, гора Сомерс, национальный парк Нельсон Лейкс и даже заехали на Вест Кост, где, по воле Всевышнего, я нашёл «Бхагавад-гиту», которая дала мне ответ на вопрос: «Как перестать быть белкой в колесе Сансары?» После того случая Кольцо Всевластия с надписью «Всё пройдёт», доставшееся мне от царя Соломона, отправилось на покой на дно озера Браннер, что находится недалеко от города Греймута.
С тех много воды утекло: я обрёл семью, Саня сменил мерность, мы с его младшим братом Витцем не далее как полтора года тому назад встретились на Южном острове, чтобы отыскать ответ на очередной извечный вопрос о смысле жизни: как победить Смерть, зачем мы тут все собрались на этой планете и куда мы вообще направляемся.
И вот теперь уже Санин сын, который на моей памяти был ещё совсем мальчишкой, стоял передо мной во всей красе — опрятный, открытый, пусть и не такой харизматичный и тонко чувствующий, как его отец, но такой же обаятельный и весёлый. Его отличительной чертой было всегда быть одетым с иголочки, сохранять красивый внешний вид и не задевать ничьи чувства. Последнее, впрочем, как и дежурная улыбка, есть яркое проявление англо-саксонского наследия, которое, словно молоко матери, входит в любого иммигранта, когда он поживёт в этой среде не одно десятилетие. А Серёга так вообще родился в Новой Зеландии. Ему, конечно, жутко повезло, что Саня был всем сердцем и душой предан родине, родному языку и культуре, а потому сделал всё возможное, чтобы и Серёга сохранил родовую память и культурно-генетический код наших Предков Славяно-Ариев.
Несмотря на то, что Серёга остался без отца в двенадцать лет, это время не было потрачено даром — он даже говорил по-русски практически без акцента. Его страсть к познанию истин, изучению Вед и расширению кругозора тоже можно отнести к положительным чертам, которые нас всех роднили: меня, Саню, Витца и Серёгу.
— Ну рассказывай, как долетел? — начал он расспрашивать меня, сверкая от любопытства своими выразительными серо-голубыми глазами.
— Да нормально, тут лететь-то, сам знаешь, всего ничего. На таможне, как обычно, тормознули со своим «Сало-яблоки везёшь?» Ну а я им: «Вы чё, болеете?». Долго рассматривали, щупали, нюхали, в итоге пропустили, потом ещё ботинки хотели мне помыть — дескать, много грязи австралийской налипло на них. Но в итоге обошлось.
— Это у них карантин, ага. Болеют они, вот и переживают, как бы ты какую дрянь не занёс на эту «свещенную» землю.
— Ох, Серёжа, — протянул я, — самое опасное, что я могу завезти сюда, это самого себя.
— В смысле?
— Намного важнее то, чем набита моя голова, чем мой чемодан. Если каждый станет порядочным человеком — то есть таким, у которого порядок в голове, в делах, в намерениях, — тогда не придётся заниматься ерундой всем этим контроллёрам, которые с такой щепетильностью досматривают прилетающий багаж, одежду пассажиров и, наверное, даже их мысли.
Я заметил, что Серёга бросил взгляд на торчащую из бокового кармана моего рюкзака книгу «Эра милосердия».
— Всё с тобой понятно, Шарапов, — засмеялся он. — Меня Витц предупреждал, что ты ещё тот идеалист-мечтатель и «последний романтик».
— Наличие лирическо-философской струны в моей душе никак не отменяет моего стремления к здравомыслию, — парировал я, — скорее даже наоборот, — дополняет.
Мы вышли из здания аэропорта и направились к крытой парковке. Ярко светило солнце, дул прохладный южный ветер, донося на Южный остров Новой Зеландии антарктические завершающие аккорды уже давно прошедшей на календаре, но не успевшей как следует попрощаться зимы.
При мысли о зиме и сопутствующей ей снежным сугробам я невольно заулыбался. Каково же было моё удивление, когда загрузившись в автомобиль Серёги, который он называл «демьяном», я обнаружил на заднем сиденье большую пластиковую сумку-морозильник с надписью GELATO, набитую мороженым.
— Вот это не шутя, — присвистнул я, приоткрывая крышку сумки, в которой было полным-полно мороженого разной масти: эскимо, ванильный пломбир в вафельном стаканчике, ягодный щербет, рожок с шоколадной и карамельной глазурью, фруктовый лёд и даже мороженое-сэндвич.
— Да, это моя слабость, — заулыбался Серёга, однако ничуть не покраснел, — в детстве я практически не ел мороженого. Можно сказать, не доел своё. Батька мне не разрешал, я уж не помню почему, но, знаешь, когда есть что-то незавершённое, оно точит твою нервную систему, как бобёр древесину, и лучше уж дать волю своим желаниям, чтобы изжечь эту карму.
— Понимаю, Серёга, — сочувственно сказал я. — У каждого из нас есть багаж, который нужно пронести через жизнь, просканировать, вывалить на досмотр, выкинуть старое, отжившее, ссохшееся и ядовитое, потом снова собрать и нести дальше, пока в конце жизни от твоего чемодана не останется только ремешок и череда воспоминаний — наш горький, как стопроцентный шоколад, жизненный опыт.
Серёга завёл «демьяна», мы выехали из зоны аэропорта и помчались по шоссе на юго-восток, в сторону нашего ночлега.
— А пока горечь жизни не достигла запредельного градуса, — продолжал я, — мы разбавляем наши жизненные Уроки сладеньким. Это вполне закономерно, но главное всегда отслеживать порывы чувств и предвидеть их последствия. Человек ведь, Серёга, сам кузнец своего счастья. Вся наша жизнь подобна процессу отжига: как при ковке мы сначала снижаем твёрдость для облегчения механической обработки, а затем охлаждаем, так же и в жизни нам необходимы периоды экстремумов — то взлёт, то посадка, то снег, то дожди...
— Сырая палатка и писем не жди, — закончил Серёга строчку из известной песни.
— После отжига металл становится мягким, — решил я завершить свою мысль, после того как мы вместе допели припев из старой доброй бардовской песни, — а человек, после прохождения учений в школе жизни, — мягким снаружи, но твёрдым внутри.
В это время мы остановились у продуктового магазина, где я закупил продовольствия нам на неделю: органические фрукты, овощи, семена льна и конопли, сухофрукты, бурый рис, ржаной хлеб на закваске, банку квашеной капусты, горчицу и тахини.
— Кстати, ты задумывался когда-нибудь о том, почему мороженое здесь чаще называют gelato, а не ice-cream? — спросил я, когда мы продолжили наш путь.
— Нет, ни разу.
— Ну вот знай, что gelato — это вообще итальянское слово, означающее мороженое, а оно в свою очередь пришло из испанского helado. Слово «хеладо» тебе ничего не напоминает?
— Если убрать букву «е», то будет «хладо» — холод.
— Правильно. Значит, какой мы можем сделать вывод?
— Что испанский язык произошёл от русского.
— И не только испанский. А все языки, потому что русский язык — это протоязык, но тебе об этом ни один учитель русского языка, ни один филолог не расскажет, потому что на следующий же день его уволят. А английский язык это просто сборная солянка — большая серая масса из всего, что можно было понатаскать из европейских языков. Очень и очень незатейливый язык. Известен, знаешь ли, такой исторический факт, когда Бернард Шоу, ирландский писатель, понимая несовершенство английской версии латинского алфавита, объявил конкурс на его усовершенствование с призовым фондом в двадцать тысяч фунтов — сумасшедшие деньги на начало двадцатого века. Он принял тысячи писем и предложений и ничего не смог сделать. «Если бы только у нас был алфавит, как у русских, — писал он, — наш язык бы так не деградировал».
День клонился к закату. Мы как раз подъехали к дому, в котором сняли комнату для ночлега. На следующий день нам предстоял путь дальше, но Серёга ещё не был в курсе моих планов. Ветер резко усилился и начал нагибать деревья, которым, судя по виду, было не привыкать находиться в согнутом состоянии.
Мы выгрузили необходимые вещи из машины и прошли на кухню, где хозяйка, уроженка Китая, рассказала нам, где и что лежит и как и чем пользоваться. Серёга, для которого приготовление пищи было делом будничным, поскольку жил он один, быстро сервировал наш небогатый, но здоровый стол и мы продолжили общение.
— Есть такая шутка, в которой, как это часто бывает, есть доля правды, — начал я, макая ломоть хлеба в сок из квашеной капусты, — в XIX веке мы учили французский язык — наваляли Наполеону. В XX веке учили немецкий — наваляли Гитлеру. В XXI веке учим английский. Ну и сам и знаешь, с кем мы сейчас воюем.
— Ты мне как раз напомнил то, о чём я хотел тебе сказать, — сказал Серёга. — Это насчёт твоей книги. Я вот ошибку заметил одну и не могу не сказать тебе о ней.
— Валяй, — кивнул я, уже приготовившись парировать его конструктивную критику.
— Ну вот ты пишешь про День Анзак, что он, мол, день памяти воинов Австралии и Новой Зеландии во Второй мировой войне. А на самом деле этот день относится к Первой мировой.
— А разве это имеет значение, если учитывать, что и Первая и Вторая мировые войны есть не что иное, как гражданские войны России? — посмотрел я на него со всей серьёзностью.
— Не понял, — почесал затылок Серёга. — Что ты этим хочешь сказать?
— Ты только не обижайся, Серёг, но мысли у тебя, как у Буратино, маленькие-маленькие, коротенькие-коротенькие, пустяковые-пустяковые, — улыбнулся я и отломил себе ещё ржаного хлеба, который оказался по-домашнему вкусным. — Я-то думал ты действительно что-то важное скажешь, а ты за мелочи цепляешься. Ну да ладно, раз ты эту тему поднял, то я тебе краткий экскурс всё-таки дам.
Серёга почти перестал есть и весь обратился во внимание.
— С конца 80-х годов XIX века британцы готовили решение русского и германского вопроса, потому что это был вопрос выживания британской империи. Нужно было убрать Германию, нужны были ресурсы, капитализм к концу XIX века исчерпал свой потенциал. Да-да, Серёга, это произошло на сто пятьдесят лет раньше, чем тебе рассказывают. То, что мы видели в XX веке и видим до сих пор, это империализм — режим, который держится за счёт войн и ограбления колоний. В первую очередь, войн на территориях с большим экономическим потенциалом, а в XX веке это были именно Германия (до её разгрома во Второй мировой) и Россия. Подведя черту под бурным развитием капитализма XIX века, — системе, которая пробежала свой потенциал всего за сто лет, — англосаксам необходимо было стравить народы Европы и выдавить из них ресурсы для своего дальнейшего существования. Четыре империи — Османская, Австро-Венгерская, Германская и Российская — подлежали по их планам уничтожению. Образованию Антанты предшествовала Русско-японская война, инициированная всё теми же англосаксами. Внутри самой России были запущены механизмы дестабилизации и оттока золото-валютных резервов. Соединённым Штатам Америки выпала честь стать главным судьёй, зрителем и выгодополучателем на поле боя. В апреле 1912 года потопили Титаник, который потащил за собой на дно остатки справедливости в лице немногих совестливых влиятельных людей Запада, и созданию Федеральной Резервной Системы в США в 1913 году был дан зелёный свет, что стало вишенкой на торте перед Первой мировой войной. Ну а дальше, как говорил Наполеон, главное — ввязаться...
А как отреагировали британцы на февральские события 1917 года? Они были в восторге. Вот что писал Берти, посол Великобритании во Франции: «Нет больше России, она распалась, исчез идол в лице императора и религии, которая связывала разные нации православной веры. Если только нам удастся добиться независимости буферных государств, граничащих с Германией на востоке, то есть с Финляндией, Польшей, Украиной, и так далее — по мне всё остальное может убираться к чёрту и вариться в собственном соку». А британский премьер-министр Ллойд Джордж сказал в то время следующее. Он как раз выступал в парламенте, когда ему сообщили о свержении самодержавия в России: «Достигнута одна из главных целей войны!»
— Более того. Серёга, история циклична, — продолжал я, всё больше вовлекаясь в процесс обсуждения темы, которая уже не первый год бередила мою душу. — Перед революцией был искусственно создан дефицит хлеба, зеркально напоминающий дефицит, который переживал Советский Союз в конце 80-х годов прошлого века. Дворянство в конце XIX века проедало своё будущее точно так же, как советский народ проедал его в 1970-х, отказавшись при этом от рывка в будущее. Сопоставлять можно и дальше и находить просто удивительные по сходству события, которые отличаются разве что по форме, но не по содержанию. На смену сильным временам приходили слабые люди, которые рождали тяжёлые времена, а тяжёлые времена приводили к власти сильных людей, которых рано или поздно убирали коварные. А раз история повторяется, не приходит ли тебе мысль, что мы тут все как в одной большой стране невыученных уроков? И до тех пор, пока мы не начнём учить историю и, самое главное, делать выводы, ничего у нас в мире не поменяется.
— А какой лично ты делаешь вывод сейчас? — спросил Серёга после некоторой паузы. — Ты бы хотел вернуть Российскую Империю? Ведь ты поклонник Талькова, значит тоже сторонник царской России?
— Во-первых, Серёга, всех кумиров я оставил в прошлой жизни, — ответил я, глядя ему прямо в глаза. — Да, мне действительно близко творчество некоторых личностей советской эпохи, близки их мысли и переживания, но это не значит, что я разделяю абсолютно все их взгляды. Монархия себя дискредитировала, и закат династии Романовых просто закономерный кармический процесс. Если ты помнишь, то закон кармы, как и третий закон Ньютона, сходятся в том, что действие равняется противодействию. Однажды причинённое зло возвращается. Кто заходит на трон с кровью — с кровью с него и сходит.
— И всё-таки ты считаешь ход истории правильным? Я имею в виду октябрьскую революцию 1917 года?
— Ход истории всегда правильный с точки зрения закона кармы, Серёга. Оценивать что-то как хорошее или плохое мы можем на этапе зарождения, на этапе намерения и мотивов: идей, слов, поступков. Когда идея распространена, когда слова сказаны, а поступки сделаны, — поздно вешать ярлыки «хорошо» или «плохо». Вместо этого нужно сделать выводы и больше так не поступать. Это единственно верный путь. А революция... Что революция? Приставка «ре» — это повтор: так же, как в словах рефлексия, релокация, религия. Везде, где есть приставка «ре» — знай, что там идёт ход по кругу. А там где есть движение по кругу, там круг со временем заменяют на мясорубку: в конце концов, и то, и другое круглое, крутиться и не кончается. Поэтому, с точки зрения Окна Овертона, здесь можно, как говорится, хорошо отдохнуть на человеческой глупости. Революция — это смена одной силы на другую, но по большому счёту в таких столкновениях нет ни победивших, ни проигравших.
— Смена декораций то есть?
— То есть это просто смена декораций?
— Да, но не совсем. Перемены всегда несут в себе потенциал, который мы можем либо растерять, либо использовать для своего роста. В 1917 году, вопреки кровопролитию, высвободился некий потенциал, который был умело направлен в правильное русло для создания уникального в истории прототипа советского человека, обладающего, с одной стороны, наилучшим набором этическо-нравственных качеств, а с другой — силой духа. Причём произошло это в кратчайшие сроки. Мы как будто чувствовали, что впереди большая война. А ведь только советский народ смог сломать хребет нацистской Германии. Историки подчёркивают, что царская армия не была бы на это способна. Значит, несмотря на то, что наш народ прошёл через мясорубку 20-х и 30-х годов прошлого века, мы стали сильнее
Здесь нет победивших и нет проигравших.
Есть единый народ, свои жизни отдавший.
Затмили нам разум, раздали патрон,
Стравили друг друга — то явь или сон?И век не прошёл, как мы шли на Берлин.
Верили мы, что фашизм победим.
Подняли мы знамя, кричали УРА,
А истинный враг жив остался тогда!Он слыл как союзник с заморских земель,
Мастер поставки ружейных тех дел.
Что Хиросима, что Нагасаки —
Выгоду видел в безсмысленной драке.Дрезден с землёй он сравнял хладнокровно,
Женщины, дети — его сердцу не больно.
Лишь бы любимый печатный станок
Доллар проклятый строчил точно в срок.Сколько войн, эпидемий должно ещё быть,
Очевидно чтоб стало: нас хотят истребить.
Мы — единый народ, нитью связанный красной,
Либо все расцветём, либо вместе угаснем.
— Так почему же, несмотря на победу в Великой Отечественной, мы не пошли дальше в своём развитии? Почему прототип советского человека, как ты выразился, проиграл Холодную войну и сдал Союз?
— Это очень правильный вопрос, Серёга. И это очень важный вопрос, который должен задать себе всякий русский человек, который считает себя потомком поколения победителей. У советского человека был самый мощный набор положительных качеств, какой только мог быть, но, разумеется были и недостатки, которыми и воспользовался недобитый враг. Наша беда, Серёга, в том, что мы слишком долго празднуем свою победу, в то время как за нашими спинами точатся новые ножи и, что ещё опаснее, переписывается история. И переписывается она не в нашу пользу.
Серёга смотрел на меня не моргая.
— Это понятно, но я всё равно не могу взять в толк, почему развалился Советский Союз?
— Отвечу тебе цитатой из сказки Николая Носова: «Это не луна перевернулась, а мы сами перевернулись».
— Не понял... — почесал свою блестящую лысую голову Серёга.
— Знаешь, есть такие пророческие сказки, например, «Незнайка на Луне» или «Сказка о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове». Читал такие?
— Не-а.
— Ну так почитай на досуге — многое прояснится не только на поверхности твоей головы, но и в самой голове тоже. Я, знаешь ли, когда вот эту сумку-морозильник увидел, то сразу вспомнил двух персонажей из этих сказок, — чем-то друг на друга похожих: Мальчиша-Плохиша и Пончика. Они тоже никак не могли наесться всяких вкусностей и от этого бед от них было немало.
— Ну я-то могу остановится, — ударил себя в грудь Серёга, — и я с тобой всегда готов поделиться.
— Да дело не в том, чтобы поделиться или не поделиться, а в том, что порой люди за банку варенья и пачку печенья готовы мать родную убить. Страшный сон, если подумать, но по сути это именно то, что случилось с нашей Родиной. Здесь нет смысла искать виноватых, но и пятно позора, хотя бы маленькое, лежит на каждом из нас.
Долго размышлял я над всем этим, Серёга, долго. И русская литература, и советский кинематограф второй половины XX века — всё было предвестником ожидавших нас перемен. Мы сами творили своё будущее, подчиняясь неумолимому потоку бушующих страстей и естественной тяге к получению нового опыта — пусть и горького. Свои переживания людям того времени — двух эпох, на стыке которых родился я сам, — я выразил в другом своём стихотворении:
Тёмной ночью, пред рассветом, несём печать мы двух эпох:
Одной, хребет сломавшей Рейхстагу, другой — вскормившей стадо блох.
Мы однажды встрепенулись, шпоры врезали в коней,
Передали власть народу, впереди ждал апогей,
Перестройка, перестрелка, перекличка — перигей.
С молотка ушло наследство проигравших сыновей,
Чьи отцы и деды бились ради мира на земле,
За равноправие и братство — но возможно ли сие?
Ложь, измена, лень, безпечность — вот что идёт своим чредом,
Планета вертится, как белка, кроваво-красным кумачом.
И с каждым днём всё ускоряясь, гласность и свободу жнёт.
Разменяли век двадцатый — урок невыученный ждёт.Селёдка, лимонад и чёрная икра с севрюгой — где былые времена,
Когда ценили мы друг друга и пели песни у костра,
Когда Луна казалось близкой и неиссякаемой доброта,
Когда свобода нам казалась штрихом последним для венца.
Но вот сахар, соль, и спички, масло — по талонам. Страшный сон?
Холодная война и шельмы окружили милый дом.
Кто за сердце, кто за брюки, кто за ремень, кто за наган,
Приказ был отдан всем забыться; признать, что прошлое — обман.Нам остаётся только вспомнить, что для нас важней всего на свете:
Донести свой век на свалку или сочинить сонету.
На шахматной доске лишь двое, и разметка двух цветов,
Но мыслит кто лишь чёрно-белым, тот проигрышный займёт остов.
Просыпайся же, соратник, наступает новый день,
И в этот день ты над собою победу соверши скорей!
— Россия уже не одно столетие переживает тёмные времена, — продолжал я, — но это не должно быть поводом, чтобы озлобиться, плюнуть на свою родину и уехать туда, где с барского плеча кидают пряники в неиссякаемом количестве. Западный мир — это один большой толстый пряник, которым рано или поздно либо подавишься, либо обломаешь зубы, либо отравишься. Здесь, в сетях демократии и капитализма, у человека ещё меньше свободы, чем в так называемых странах третьего мира. И жизнь в долгосрочной перспективе здесь ещё опаснее и непредсказуемее. Только действительно дальновидные и стратегически мыслящие люди это понимают.
— И что ты предлагаешь? — с надеждой в голосе спросил Серёга.
— Очень хороший вопрос, — сказал я, наливая воду в чайник. — Хороший он потому, что тот, кто ничего не предлагает, а только делает отчаянные попытки вычерпать воду из тонущего корабля, тот заведомо проиграл. Так же, как проиграли меньшевики, у которых не было проекта будущего, так же как проиграли и инициаторы ГКЧП при августовском путче. Сильным становится тот, кто предлагает действенную схему решения проблем и не откладывая воплощает её в жизнь. Всем остальным уготовано место на обочине: будь ты крестьянин, дворянин или буржуин — ветер истории безжалостно сомнёт тебя своим потоком эволюции под мерцающим небом честолюбивых людских грёз.
— Так всё-таки, что же ты предлагаешь? — улыбнувшись, переспросил Серёга, — Сдаётся мне, мил человек, ты великий болтун, хотя и выглядишь скромно. Учти, я тебя нет-нет да подловлю на каком-нибудь противоречии. Ты что думаешь, я тебя просто так сюда заманил?
— Заманил? Ты? — расхохотался я. — Да ты что, это я сам себя заманил сюда. Я знаю, ты думаешь, что я развожу тут лукавую демагогию, в то время как сам вот уже десять лет живу в одной англо-саксонской стране и езжу на отдых в другую?
— Именно! — хлопнул в ладоши Серёга.
— Так вот позволь тебе возразить! Поступки не должны определять отношение к человеку, потому что порой они идут вразрез с истинными мотивами, и только по мотивам можно понять, кто он на самом деле. Может быть, я намеренно решил внедриться в эту среду, чтобы лучше изучить её изнутри, прежде чем нанести сокрушительный удар. Помнишь, как говорил Гендальф во «Властелине колец»: «Изучая врага, проникаешься его коварством».
— А вон оно что! Так ты, значит, мил человек, стукачок! Засланный казачок!
— Смотри, не проболтайся! — прошипел я, оглядываясь назад, чтобы проверить, не подслушивает ли нас кто-нибудь из других постояльцев. — Я ведь тут дело шью. Вот, видишь, — и я потряс перед Серёгой своей записной книжкой, куда я сохранял свои мысли и стихотворения, — это настоящая бомба, квинтэссенция моего тридцатипятилетнего жизненного опыта. И если оставишь меня в живых и не сдашь меня, то я помогу тебе понять прошлое и изменить будущее. А тебе должно помочь мне в настоящем.
— Как же мне тебе помогать? — развёл руками Серёга.
— Как минимум задавать правильные вопросы, — улыбнулся я по-доброму. — Учись слушать, если не умеешь говорить. Учись так, как будто тебе предстоит жить вечно; живи так, как будто тебе предстоит умереть завтра. Знаешь, кому принадлежит эта фраза?
Серёга отрицательно мотнул головой. Закипел чайник и я налил кипятка в наши кружки, в которых на дне уже дожидались пакетики с алтайским чаем.
— Ну вот завтра я тебе и расскажу, — а сейчас давай отдохнём от животрепещущих тем и перейдём к делам не менее важным, которые не могут ждать. На следующие четыре дня я запланировал очень много дел, передвижений и, даст Бог, восхождений.
Я сел прямо напротив Серёги и разложил перед ним две карты: дорожную и топографическую.
— Смотри, Брат, времени у меня в этот раз в обрез, но обещаю показать тебе самое лучшее, самое сердечное и самое задушевное, — произнёс я вкрадчивым и полным энтузиазма голосом.
В глазах моих, наверное, даже заиграл огонёк радостного предвкушения, потому что Серёга тоже весь заёрзал на стуле, с нескрываемым интересом наблюдая за моими движениями.
— Летят утки... Летят утки... — начал напевать я, беря в руки синий карандаш и вычерчивая кривую линию по трассе от Крайстчёрча вниз до озера Текапо. Затем я поставил крест и продолжил вести линию дальше до озера Пукаки. В этом месте я направил карандаш вверх, на север и, пройдя несколько сантиметров по карте, остановился в точке, рядом с которой было написано «Деревня Маунт Кук». Я поставил ещё один крестик и, взявшись за красный карандаш и топографическую карту, поставил такой же крест на ней, затем провёл пунктирной линией от крестика до точки, рядом с которой было число 1800 — отметка уровня высоты. В этом месте я поставил ещё один жирный крест.
— И два гуся... — закончил я рисовать и расплылся в улыбке. — Итак, Серёга, слушай сюда.
— Что это за дичь такая? — с любопытством рассматривал мои чертежи Серёга. — Ты имей в виду, что по горам я не ходок, живу на плоской равнине в Окленде на Северном острове, да и экипировки у меня нет...
— Так значит пришла пора что-то поменять в жизни, — хлопнул я его по плечу. — Смотри, завтра мы едем на озеро Текапо, где я покажу тебе одно памятное мне местечко, а заодно и незабываемый вид рядом с обсерваторией. На следующий день мы продолжим путь: проедем около получаса на запад, а затем, не доезжая до городка Твизеля, двинемся строго на север, где в пятидесяти километрах расположена деревня Маунт Кук. Там мы с тобой попаримся в бане и переночуем перед долгим восхождением.
Боковым зрением я заметил, как Серёга поднял на меня ошалелые глаза, но, не обращая на него внимания, я продолжил:
— В месте под названием «Холм Белой Лошади», типа палаточного лагеря, обозначенного на карте буквами «ХБЛ», мы оставим «демьяна» и начнём подъём. Примерно через четыре-пять часов мы придём в место, которое я обозначил на карте буквой «М» — хата Мюллер. Трек, маркированный только шестами с красными пластиковыми шляпками, проходит по скалистому участку на склоне горы Сили, что по левую сторону от деревни. Градус подъёма на этом маршруте достигает сорока пяти и даже больше, а снега там будет по колено, если не по пояс. Но вначале нам придётся преодолеть почти две с половиной тысячи ступеней, пока мы не доберёмся до местечка Сили Тарнс, обозначенного на карте буквой «С». Здесь мы сделаем привал и оценим погодные условия. Если всё будет хорошо, то уже через семьдесят два часа, считая от текущего момента, мы с тобой будет пить вот этот чай в одном из самых сказочных мест Новой Зеландии.
С этими словами я поднёс к лицу кружку и затянулся ароматом алтайских трав. За окном начал идти дождь, который усиливался с каждой минутой. Это делало процесс чаепития ещё более долгожданным.
— Такова наша дислокация! — торжественно закончил я и положил на стол карандаш. — Вопросы есть?
Серёга открыл рот и словно пытался решить, какой вопрос из тех, что роились у него в голове, самый важный, как будто я соизволю ответить только на первый из них.
— Радар Шарапович, — собравшись с мыслями и не теряя чувство юмора, но всё же слегка подрагивающим голосом начал Серёга, — я не подписывался ни на какие восхождения. Я рассчитывал просто вот так душевно с тобой посидеть, попить чаю, понимаешь... А ты меня в горы тянешь. Не-не, не пойдёт так, ни за какие коврижки. Могу хоть расписку тебе написать...
И Серёга резким движением вырвал из лежащего на столе блокнота лист бумаги и начал что-то писать, а я тем временем, заметив висевшую на противоположной стене шестиструнную гитару, медленно подошёл к ней и, перекинув ремень через плечо, запел песню Владимира Высоцкого:
Если друг оказался вдруг
И не друг, и не враг, а — так,
Если сразу не разберёшь,
Плох он или хорош.Парня в горы тяни — рискни!
Не бросай одного его,
Пусть он в связке в одной с тобой —
Там поймёшь, кто такой.Если парень в горах — не ах,
Если сразу раскис и — вниз,
Шаг ступил на ледник и — сник,
Оступился — и в крик.Значит, рядом с тобой — чужой,
Ты его не брани — гони:
Вверх таких не берут, и тут
Про таких не поют.
Если ж он не скулил, не ныл,
Пусть он хмур был и зол, но — шёл,
А когда ты упал со скал,
Он стонал, но — держал.Если шёл за тобой, как в бой,
На вершине стоял хмельной, -
Значит, как на себя самого,
Положись на него.
Серёга как раз закончил писать свой «рапорт о демобилизации» и протянул мне листок.
— Что с тобой, Серёга? Ты же истребитель, — посмотрел я на него из-под бровей, отложив листок.
Серёга около полминуты переводил нервный взгляд с моих рук, в которых я держал листок бумаги, на меня, затем опять опускал глаза и закусывал нижнюю губу. Наконец он как будто всё же набрался храбрости настолько, что решился признаться в собственной трусости.
— Кончился истребитель, всё, — тут он встал и направился на мне, а затем, глядя мне в лицо, добавил с горечью: — Я трус, командир. Не готов я к тому, чтобы одно крылышко влево, другое вправо, понимаешь? Я пожить ещё хочу...
— И наестся мороженого, — добавил я, подходя к газовой плите и зажигая огонь. — Два дня искали мы в тайге капот и крылья... два дня искали... мы Серёгу... — пропел я и поджёг его «рапорт». — Вот это всё, что я для тебя сделать могу, Серёга, — и я кинул догорающий лист бумаги в раковину. — Знаешь, в этой жизни бывают минуты, когда человеку никто, никто не может помочь — рождается сам и умирает сам. Кто знает, может быть, это единственный раз, когда мы с тобой видимся в этой жизни, и через неделю распрощаемся навсегда. И сказки нашей конец. А ты хочешь просто прожить это время так, чтобы и помянуть его было нечем. Прямо как в сказке Льва Толстого про два брата, один из которых прошёл огонь и воду, а другой дальше собственного носа так в жизни ничего и не увидел. Доверься Богу, — я подошёл вплотную к Серёге, который, пребывая в шоке от происходящего, смотрел немигающим взглядом на дно раковины, где догорала его «исповедь», — Бог не просто всегда разговаривает с тобой, а Он здесь, рядом, и Он приготовил для тебя лучшее из того, что могло быть.
Серёга перевёл на меня взгляд, в котором читалось доверие и благодарность, и заключил меня в объятия. В этот момент я отчётливо осознал, что я ему сейчас как отец родной, и что без Саниной поддержки тяжело ему было всё это время. Мы простояли ещё с минуту, ничего не говоря, а просто слушая тишину и глухой стук дождя по крыше дома. И почувствовал я тогда, как и на плечо моё упало несколько капель — тёплых и братских.
